Где-то около часа мы тащились за прицепом с каким-то
комбайном, множа неудачные попытки его обойти, неизменно
заканчивающиеся крепким словом водителя, так что у нас были
все возможности хорошо ознакомиться с
сельхозтехникой - Московские
водители самые фуевые, - поведал мне мой шофер после очередной
неудачи с обгоном. Проблема сводилась к моральному облику
обгоняемого, а так же (почему-то) милиции.
В конце концов, прицеп с гигантским богомолом поднажал,
оторвался от нас и навсегда исчез вдали.
Так же промелькнул и исчез разрушенный задонский монастырь,
поделенный между овощехранилищем и больницей...
Водитель велел налить себе квасу. Выпив, он передал
крышку-кружку мне и... - российские дороги малоподходящи для
питья с рук, - пришлось признать мне, облившись с ног до
головы. По штанам текло, в рот не попало.
С наступлением ночи все правила движения перестали
соблюдаться. Каждый выжимал из машины все ей доступное, и
когда мы под знаком 50 шли 90 - мимо нас птицей пролетел
трейлер - и только красные огни еще недолго мелькали вдали.
Меня уже страшно рубило. Мелькала бесконечная решетка
выбеленных понизу тополей, обозначая приближенность к югу.
Борясь со сном, я вспоминал нашу с Ритой любовь. Это слегка
взбадривало - на минуту-другую.
На указателе
возник загадочный город Г-Деж. Писался он через дефис, видимо,
с целью отмести ассоциацию с частью речи. Мне почему-то пришла
на ум глупая песня про Вологду. Потом загадочный Г-Деж
обернулся банальным, хотя и неочевидным Георгиу-Дежем,
необязательным в этой донской степи. Честь, оказываемая лишь
умирающим лидерам дружественных правительств, меня же
преследующим и по месту жительства, и по месту работы.
Дорога дает мне увидеть страну посреди труда. Тяжелое
зрелище. Унылое упорство. Кажется, будто ею владеет страх
голодной смерти. Лишись страна на один день их труда -
и всему придет конец. Может, это не осознанный страх, а,
скорее, ощущение долга, выработанная привязанность,
солидарность усилий, каждое из которых ничего не значит, но в
целом кормит этого экономического монстра.
Наверное, мы лишены даже подспудно этого страха голодной
смерти, и пафос малых дел не затрагивает нашего целомудренного
сознания, для которого - или я несу все, или я совсем
свободен.
Вечер, холод, водитель читает газету. Закат. Машина,
ставшая кладбищем мошкары. Водитель моет ноги в кабине, а
потом выливает воду под сиденье, заодно помыв и пол.
Два “счастливого пути” в сотне метров один от другого:
пунктуально осуществленная инициатива двух колхозов.
Столовая без воды, зато с двумя плакатами бок о бок: “Хлеб
- наше богатство, береги его” и “Хлеб - богатство, его береги,
Лишь сколько надо к обеду бери”.
Разговоры в пути. Главное: осажденный Киев после Чернобыля.
Все тревожатся о знакомых, сидящих там с семьями, несмотря на
предложения друзей и сознание опасности. Экстремальность
повседневной жизни.
В Краснодаре я встретился с Ритой и Малышом, приехавшими на
поезде. Ночевали у знакомой с необычным именем Луиза. Это
странная одинокая женщина в двухкомнатной квартире на берегу
реки Кубань. Она преподает в местном университете и даже в
брежневские времена не скрывала своей религиозности.
У нее дома за чашкой чая встретились с краснодарскими
демократами-антисемитами. Умные образованные люди - пороли
такую чушь! Везде окопались евреи: в издательствах,
институтах, учреждениях - и давят русских. В правительстве
тоже еврейское влияние - через евреек-жен.
Такие разговоры страшно невежливы и чреваты
недоразумениями: поскольку графа в паспорте предварительно не
выясняется. Их это не страшит, видимо, моя русскость написана
у меня на лице. - Вы мне
говорите вещи, о которых я знаю с детства: “Среди трех
богатырей, Илья Муромец - еврей. Евреи, евреи, кругом одни
евреи...”. - Что это? -
спрашивают они. - Школьный
фольклор.
Они проповедуют национализм и российскую воинственность
(Сергий Радонежский). Я говорю, что наше коммунистическое
правительство стоит ругать уж никак не за евреек-жен. Они
возражают, что я не понимаю связи. Я в ответ, что среди моих
диссиденствующих друзей - куча евреев.
- Они добиваются права на
выезд. - Зачем им уезжать из
принадлежащей им страны? Гости ушли разочарованные: они
говорили так смело, как единоверцу, а попался, вероятно,
скрытый жид.
Вечером Луиза рыдает на кухне. Неужели из-за наших
расхождений во взглядах?
Утром мы беседуем о жизни. Она прогрессивнее и свободнее
моей тещи, но ей тоже не понятно, чем мы живем - и зачем:
тусуемся, носимся по стране, не борясь с совком, но и не
вписываясь в него, не принося никому пользы и даже не развивая
культуру?.. Она ее развивает, вопреки сопротивлению партийных
мракобесов.
Краснодар мне почти “родина” - здесь недалеко родился мой
отчим, захолустный, полудеревенский, весьма милый город. По
обочинам дороги ничейные абрикосовые деревья, ломящиеся от
спелых абрикосов. Даже нагибаться не надо. С чистой совестью
объелись на год вперед.
Искупались в
городском пруду и сели в поезд до Сочи. Любимый мой когда-то
город. Я не был здесь девять лет (не считая одного дня
проездом - четыре года назад), но знаю наизусть. Все такой же,
начиная с вокзала: удивительного, с ошпиленной башней, арками
на сталинско-флорентийский лад, фонтаном и пальмами среди
серых камней, словно советская тыква под южным солнцем
превратилась в дворец. Лишь больше кавказцев и каких-то
жуликоватых людей стало ходить по этому дворцу. От него на
электричке, не задерживаясь, мы рванули в Гагры. Из Гагр на
автобусе № 5 доехали до Пицунды.
Девятнадцать лет назад я жил здесь в лучшем на побережье
только что открытом интуристовском санатории и прятался от
поданного на обед коровьего языка под стол. Но годы прошли, и
мне совсем в другую сторону. Остановка “Рыбзавод” (конечная).
Оттуда маршрут - пехом вдоль моря, по камням и по воде.
Во втором ущелье мы прошли через университетский туристский
лагерь: двухэтажные деревянные корпуса с верандами и масса
плохо организованного народа, на длинном поводке к ним
(корпусам) пристегнутого. Орут, прыгают в море, играют в
волейбол - и без остановки флиртуют. Мы с брезгливостью
миновали лагерь как зараженную зону.
В ущелье два-с-половиной мы увидели первых волосатых. И
наконец, после серьезного водного штурма, занявшего добрый
час, вошли в знаменитое “третье ущелье”. (Есть еще
“четвертое”, уже совершенно дикое, для высокопродвинутых
людей.)
Поставили палатку
над ручьем под деревьями. В воздухе легкое напряжение:
представители власти здесь - в роли стражей заповедных мест,
от хиппи и туристов. Хиппи рассказывают про мордобой в местных
ментах с последующей парикмахерской экзекуцией. Чтобы не
попасться в городе - туда посылают самых нестремных.
Встречаюсь с прижившимися здесь людьми, уже давно со своим
миром, историей, эпосом. У них своеобразный стиль общения, с
передразниванием местного абхазского акцента и комическим
прибавлением ко всем существительным приставки “а”: “Мы пошли
в агастроном... Залезли в апалатку...”. У них свои обычаи,
свой способ существования и общения с окружающими. Огонь и
приготовление еды значат для них очень много. Многое значит -
чужая щедрость и даровые подачки (как правило, от туристов).
Многое значит созерцание и лень, голод и холод. Я обнаружил их
стоянку совсем рядом с легким и организованным отдыхом обычных
туристов, унаследовавших все болезни мира, скучных,
рациональных, негероических.
Я сидел у костра вместе с ними, уже одетыми на ночь в
разнообразные закуты, в колокольчиках, шляпах, с палками,
сигаретами и рассказами, умиротворенными, загорелыми, полными
укоренившегося в них быта - около вечно не закипающего чайника
их вечного чаепития. Их спокойный, неспешный разговор, дышащий
откровением, случившимся с ними здесь.
Я узнал про
отшельника, живущего на горе (значит, был кто-то,
продвинувшийся дальше них), про человека, живущего в
расщелине, про семидесятилетнюю балерину, живущую здесь
круглый год прямо на берегу со своим хозяйством и своей
железной кроватью, являющейся одновременно домом (стоит лишь
натянуть через спинки целлофан), про бродячих психологов и
одичавших журналистов. Всем нашлось место в этой колонии. Без
денег, без вещей, кроме тех, которые они раздобыли здесь, с
полным побережьем друзей и знакомых, с туристами и вином,
книгами и редкими денежными переводами, городом и милицией,
подстерегающей там, и пограничниками, налетающими сюда и
борющимися с палатками. И все равно - прекрасная, затягивающая
жизнь.
Существовала не только хипповая теория, но и хипповая
практика - и это было самое интересное. Люди обустраивали свой
быт, чтобы он был удобен, неожидан, небанален. Им было
интересно заниматься “бытом”, потому что это было искусством:
шить себе одежду, переделывать и украшать дом - чтобы
существование стало игрой и праздником. Они владели самыми
простыми вещами и трудились хоть не на износ, но постоянно, а
их считали бездельниками и пустобрехами. Они производили свою
бытовую революцию, освобождаясь от ненужных вещей. Бытие,
тяготеющее к самообслуживанию, сталкивалось с бытием,
тяготеющим к излишеству и красоте, порождая удивительные
химеры.
Один из моих новых
друзей сидел три дня на скале и спустился успокоившийся и
просветленный. Другая упала с обрыва в ручей и попала в
больницу, но через три дня опять была здесь - здоровая. Одного
подстригли,* другого избили и сорвали крест, когда он ждал
разговора на переговорном пункте. И опять я узнаю, что кого-то
увезли, кого-то ограбили, кого-то спасли и накормили, кто-то
напился и его мутило с голодухи. Вспоминают о том, как за ними
приплыли на катерах - допрашивать, и у кого-то переписали
документы, в то время как другие убежали в горы и смотрели
сверху. Тут можно уйти и спастись даже во время облавы. Это и
есть их эпос.
Время проходит в беседах. Все они прекрасные рассказчики.
Мастерство это здесь шлифуется и доводится до
совершенства.
Девушки, давние знакомые, давние спутницы моих друзей,
неожиданно изменили маршрут, поехали с сестрами и родителями в
дома отдыха, на турбазы или остались дома, а их мужья
скитались и ночевали под открытым небом, попрошайничали,
загорали и бродили по берегу пустого синего
моря - Мы попрошайничаем
деньги, чтобы не попрошайничать время, - говорят они.
У них уже не было имен, не было собственности, не было
времени. С ними было трудно, если не живешь точно так же.
Сочетая невежество и простоту с утонченной образованностью,
они жили без часов, без распорядка, легко жертвовали планами -
ради каприза спутника или личного произвола и притягательности
пляжа. - Захотелось
поработать: ляг поспи - и все пройдет, - говорит вильнюсский
Егор.
Нарушение привычек
начиналось с самого утра: никакой организованной попытки
встать. А после завтрака, состоявшего порой из мидий, одно
единственное слово поднимало вдруг пять-шесть человек -
отправиться еще дальше - за край горизонта, образованного
утесом, как на край света. -
В следующем году тут уже будет без маза. Менты обещают закрыть
четвертое (хипповое) ущелье, - говорят они с эсхатологической
интонацией, будто оно и так уже не “закрыто”, как и все
доступное побережье.
Но до следующего года еще далеко.
Дима и Иннокентий (Ник) договариваются играть
джаз. - Давай, - говорит
Дима, - это надо. У нас в городе все такие снобы. А как что-то
сделать - никого нет.
Вместе с ними сидят водолаз Макс и Андрей со страшными
синими ногами - от советских кроссовок. С этого момента его
местная кликуха: Синенький.
Дима объясняет причину последнего
увоза: - Свинтили двадцать
человек. Приехали с автоматами. Когда мы побежали, один козел
перетряхнул затвором. Лишь поэтому мы и
остановились. - Ерунда, у
него наверняка не было патронов. Им не выдают, - говорит
Честный, отбарабанивший недавно лейтенантом после
колледжа. - Может быть, но не
хотелось проверять. Ты знаешь - это сильно действует на
нервы. - Вы могли
пожаловаться. Ничего себе - перетряхнуть затвором! Они не
имеют права. А вдруг у меня слабое сердце, и меня кондратий
хватит? Надо было написать на них
телегу. - Без толку. На нее
насрут, или она будет сто лет гулять. Ты же знаешь: в этой
стране все так устроено, чтобы никакая жалоба не дошла по
назначению. - Только хуже бы
было, - философски говорит Ник. - Началось бы следствие,
разбиралово, выяснялово - а где вы работаете? Вот было б
клево! - Потом нам сказали
убираться из города. Все разъехались кто куда. Мы с Джоном
перенайтали на вокзале и назад.
- А как нас в
Судаке винтили в прошлом году! - говорит Ник. - Нас тоже было
человек двадцать. Они пригнали автобус, кучу полиса. А мы
говорим - никуда не поедем. Сели, взялись за руки и стали
петь. Они и уговаривали, и угрожали. И тут, приколитесь, нас
отдыхающие отмазали. Окружили всех, человек сто или двести, и
стали защищать перед полисом: “Зачем вы их уводите? Что ж,
если они с крестами, то им и на пляже появляться нельзя?” В
конце концов они уехали, но забрали наши паспорта. Велели
прийти на следующий день в городскую комендатуру. Сказали - к
часу, мы приехали в три. И еще два часа срали нам на мозги.
Там гебист был странный, стал нас сортировать. Я был там с
дядей. Он не волосатый, просто решил попробовать так жить. Он
учился в школе для музыкально одаренных детей. Клевый
музыкант. Гебист ему: “А ты, не волосатый, отойди - чего к ним
подбиваешься? С ними все ясно, они враги. Их можно уважать. А
ты кто? Лучше не путайся здесь”. Потом они перетряхнули наши
рюкзаки, все отдали, кроме кассеты, где мы с дядей записали
антисовковую песню. Я стихи сочинил, а он музыку написал. Они
ее прослушали, послали телегу ему на работу, и его выперли. Он
в ящике работал. Потом мы беседовали с этим гебистом. Он мне
говорит: “Ты думаешь, мне самому все нравится?” Это после
того, как я ему сказал, что всех бы их расстрелял. Он мне
отвечает: “Я сам многих бы расстрелял. Мне самому многое у нас
не нравится.” Я говорю: “Только нам, наверное, разные вещи не
нравятся. Скорее, даже, противоположные”. Он, наверное,
говорил про тех, кто плохо
работает. - Конечно, - кивает
Принц, - про пьяниц и карьеристов всяких
сраных. - Кто-то обошел его,
вот он и злится, - говорит
Таня. - Да нет, для гебиста
он клевый мэн. А вот в Симферополе, куда нас все-таки вывезли
в автобусе, с нами совершенно вывихнутый говорил. “Если, -
говорит (Ник передразнивает интонацию вывихнутого), - кто-то
из вас когда-нибудь здесь мне еще попадется, то упеку на месяц
в триппер-бар, где у вас обнаружат триппер, сифилис и
вшей”. - Обнаружат, как
пить... - бросает Егор. -
Потом нас всех посадили на поезд, каждого до его города,
паспорта отдали проводникам и велели выдать по прибытии. Но мы
уже на следующей станции все вышли, смитинговались и поехали
на Азовское море. - А
ксивы? - Проводники отдали,
нужно им очень возиться. Как поезд отъехал, пришли и говорят:
“Нате, ребята, в жопу ваши паспорта, в гробу мы видели ваших
ментов...” -
Ништяк! - Ништяк! А на
Азовском море нам говорят: “Здесь погранзона, уе...айте
отсюда!” - Как? С кем там
граница?! - изумился Дима. -
С Черным морем, наверное, - предполагает
Макс. - И вот, как бы там ни
было... В Судаке нам говорили: “Здесь вам нельзя, местные
жители не привыкли, они вас будут бояться. А интуристов у нас
нету”. В Симфе говорят: “Здесь есть интуристы, и вам нельзя
показываться”. В Приморске говорят: “Здесь погранзона
неизвестно с кем...” Мы там протусовались три дня. Ужасный
городок: черный асфальт и
вишни. - Зато, наверное,
вишен нажрались, - говорит Шуруп с завистью. Шуруп
рассказывает о побеге под Выборгом. Бежал через болота на
Кольский полуостров. Егор из Вильнюса говорит, что бежал
дважды. В своем Вильнюсе он работает мусорщиком. Его ближайшие
планы: доехать стопом до Дальнего
Востока. - Хочу обмыть рожу в
Тихом океане, - произносит он время от времени, как
присягу.
Егор умный мужик и, видно, любит читать. Но здесь он ничего
не читает, как и почти все.
Каждый приезжий kid
привозит сюда что-нибудь новое в плане опыта, сведений,
познаний, талантов. Парень из Минска рассказывает о Чернобыле.
Факты почти с места событий. Объясняет технологию этих
реакторов и причину того, почему не смогли отключить
систему.
Генрикас из Прибалтики - рассказывает о трипе по
Азии: - Там
прохладнее... Я рассказываю о встрече в Краснодаре. Все
стали говорить о славянофильстве и антисемитизме. Только брось
тему: базар всходит как на дрожжах.
Синенький - друг Малыша. Возится с ним, как с родным.
Мягкий и кроткий, с маленькой бородкой, как у кн. Мышкина.
Багира пытается его соблазнить. Он в ужасе шарахается от
нее.
Багира - та самая барышня, что свалилась со скалы (или с
дерева - все рассказывают по-разному), девушка-ураган. Мы все
здесь слегка ненормальные, но она - совершенно чокнутая.
Тусовка все время в напряжении: что она еще выкинет, с кем
поссорится, на кого обидится и подерется. Говорят, что и со
скалы-дерева она не сорвалась, а нарочно прыгнула.
Пока люди владели собственными угодьями, их власть не
обязательно распространялась на свободу передвижения по ним -
до полной неприкосновенности к ним чужих пяток. Требования
могли выдвигаться в пределах неформально-человеческих и самими
личностями удовлетворяться: “Halte! Штраф за проезд через
чужое владение. Стакан чаю!” (Бунин, “Сосед”.)
Ныне неведомые выскочки от государственного корыта,
пользуясь пачкой удостоверений и бумаженций, беззастенчиво
накладывают свою лапу на удобные им географические точки,
понимая природу и среду лишь в качестве продолжения
материальной сферы государственных интересов, дающего право на
любое отторжение. От этого божественного права и происходят
нелепые требования, как неизбежное следствие капризного
желания попользоваться на дармовщинку чем-нибудь исключительно
ценным, оттесняя плечом других, не подкрепивших своих прав
столь надежно.
Есть тут инструктор, приехавший с туристской группой из
неведомых мест, но сам страшно властный и конкретный,
претендующий на владение ущельем. Он даже показывает нам
какие-то членские книжки и дипломы: совершенно сумасшедший
тип. - Это я делаю для того,
чтобы вы знали, с кем имеете
дело. - Вы не стали от этого
лучше, - отвечаю я. - Да? Ну,
так вы покажите документы, которые бы подтверждали, что
вы можете здесь быть.
- Зачем это? Какая
разница, какие у вас есть бумаги и каких у нас нет? Все это
глупо и нелепо, неужели вы не
понимаете? - Ах, у вас ничего
нет! Тогда почему вы ходите здесь с таким видом?! Вы здесь не
имеете никаких прав. Я могу уехать и вернусь не один, и вы в
одночасье исчезните отсюда. -
Вы что здесь, царь и бог? -
Да, я царь и бог! - Не много
ли на себя берете? - Нет,
сколько надо. Я вам могу доказать, что имею на это
право. Ну, надоел! Я
говорю: - Покажите документ,
где написано, что ущелье принадлежит вам. - Он мне сует эту
абракадабру. Он бы еще квитанцию из прачечной показал. - Мне
это не интересно, - говорю я и собираюсь уйти. Он кричит
мне в спину: - Иди-иди
отсюда, убожество! Твои ровесники погибают в Чернобыле, а ты
здесь прохлаждаешься! Господи, как я хотел врезать в эту
тупую, преисполненную уряднической власти морду, уверенную в
своей правоте. С ненавистью я изложил это все Егору,
системному Гераклу, бывшему боксеру, и тот вызвался сделать
это за меня. Я отказался. Но до чего доходит мстительность
урода: сам-то он тут, а мне надлежит быть в Чернобыле, будто в
угоду ему устроенном, чтобы и на “ровесников” нашлась проруха.
Их надо сделать побольше, Чернобылей с Афганистанами, а то ему
не дает покоя факт моих ровесников как таковых, ходящих по
этой земле.
Он тоже не стар, и непонятно, что он, такой сознательный,
делает здесь, у теплого моря? И разве не видно, что я не
настоящий советский “ровесник”, охотно закрывающий чужие
амбразуры?
Впрочем, к его утешению, мы вскоре сменили место:
туристское окружение, шумное и мельтешащее, нам тоже не
нравилось. К тому же вдоль ручья гулял беспрерывный ветер,
задувающий едва разведенный костер и морозящий по ночам - так
что утром у Риты поднялась температура. Ей нашли градусник для
измерения температуры воды - за неимением другого. Все бы
ничего, да стоило вынуть его из подмышки, чтобы рассмотреть
результат, температура немедленно падала. Рита лежала целый
день на берегу, закутанная в одеяло, жарилась на солнце, с
альтернативой получить солнечный удар. И к вечеру ей стало
лучше, а на следующий день она уже купалась.
. . .
Теперь наша палатка стояла на горе - в начале последнего,
“четвертого”, ущелья. В густом первобытном мраке ближайшая к
нам дикая туя на склоне светилась, как новогодняя елка: по
ночам она становилась жилищем светлячков - вся просвечиваемая
насквозь голубоватым светом.
Сидим над морем на скале под сосной у маленького костерка и
читаем “роман” Гарика Рижского. Безыскусное повествование о
его встречах на дороге, об одном спецприемнике, о другом,
беседах с ментами, бродягами и уголовниками в камере. Он
проповедовал им Льва Толстого, непротивление и Бога.
Удивительно, как много он вынес - без всякого ущерба для себя.
Написано почти примитивно, но с большой искренностью.
Литература, сделанная лишь из душевной чистоты. Он относился к
происходящему без обид, амбиций и гнева - просто пытался
объяснить что-то: нам, читателям, и им - сокамерникам.
Шуруп
загорелся: - Я тоже могу так
писать. Стал воображать себя писателем. Ему есть что
рассказать, как и любому тут.
Нас посетил мент в штатском. Предупредил о возможности и
праве применить оружие. Невежественный и какой-то деревенски
отсталый. Случайно разговор сбился на рыбную ловлю и грибы.
Обнаружился знаток и страстный любитель, на чем и
помирились.
На следующий день эсминец долго маячил на горизонте,
прочертил взад-вперед военный вертолет, пробежали по верхней
тропе пограничники. - С кем
воюем? - спрашивали друг друга волосатые, пожимая плечами на
эту боевую готовность.
И в середине дня - из катера вылезло пять мужиков. Они
претендовали быть представителями закона в наших ущельях. Но
удостоверений не показали, и никто не назвал фамилии. Лишь
форма на одном из них и агрессивная манера держаться
подтверждали их род
занятий. - Вы видите, на мне
форма, - говорил мент. - Какого еще удостоверения вам
надо? Начали не с пулеметов, а с замечаний морального
характера: - В каком виде вы
сидите?! - обратился один из ментов к Тане. Она была в
засученной до груди майке. -
Я, кажется, на пляже, - великосветски и с достоинством
ответила Таня. Они перешли к общим фразам о праве на отдых
и удовольствия. И это звучало навязчиво и неуместно. Потом
последовало: “Документы!” - на что я огрызнулся, что не держу
их в плавках. Мне было велено сходить за ними. Но прежде, чем
я успел найти и вернуться, один из ментов сам забрался ко мне
в палатку с обыском: -
Показывай свои вещи, может, у тебя оружие. - Не поленился даже
в плавки заглянуть: документов не держу, зато вдруг прячу там
гранаты?
В это время на
пляже происходила другая сцена. Расслабившись на солнце,
волосатые не спешили приносить
паспорта. - Макс, ну, сходи
за ними, - нехотя попросила Багира. И тут мент
взорвался: - Вы думаете, я
приехал смотреть, как вы нежитесь на солнце?! Встать!
Встать! Не спеша поднялись, не спеша принесли
документы.
Пока, как рассыпанные грибы, собирали паспорта, мент в
рубашке наехал на меня насчет работы, военнообязанности. В
ответ я стал дерзить: - А к
чему эти вопросы? Это праздный интерес или уже допрос?
- Собирайся, - сказал
обиженный мент, - надевай штаны.
- Зачем?
- Поедешь с нами.
- Куда?
- В Пицунду.
- Зачем?
- Неважно. Одевайся.
- А я все-таки хочу знать:
зачем? - Я же сказал: не
надо задавать вопросы. Одевайся и все.
- Не поеду, пока не узнаю
причину. - Хорошо. У меня
вызывает сомнения фотография в паспорте. Я переглянулся с
Ритой. Считать ли это за достаточный повод или продолжать
спектакль? - А назад
привезете? - Привезем.
Пустой вопрос. Лишь демонстрация призрачной силы: я ставлю
условия, они соглашаются. Заодно лишняя ложь на их лживой
совести: ведь обманут. Да я и сам доберусь, лишь бы
отпустили.
Менты стали переписывать
паспорта. - Значит, вернут, -
сказала Рита с облегчением. В этой стране быть без паспорта
- стрем первостатейный. Спецприемник, хайрание, камера с
уголовниками. Поэтому за забравшим паспорт ментом бегаешь, как
пес на поводке.
- Да пусть забирают, -
говорит Егор беспечно. - Тут из Гудауты приезжали, забрали
паспорта, говорят: явиться к такому-то. А мы не явились. Потом
они сами приплыли, вернули паспорта. А мы без паспортов неделю
жили. Лейтенант с погранцами приходит: ваши документы! А мы:
ступайте у ментов спрашивайте.
Рита глядит с уважением. Это тертый народ, врасплох их не
застанешь, будто старых зеков. Все к лучшему. Никакого пиетета
к документам, так много значащим в жизни. Ну, пока ты тут,
многие привычные вещи действительно выглядят иначе.
Я был вызван криком
к кучке сидевших в тени деревьев ментов и сподобился
душеспасительного внушения, за терпение слушать которое я
выторговал себе право никуда не ехать. Они посчитали, что я и
так достаточно унижен за свой гонор: беседа сопровождалась
скверным эхом в виде угрозы получить пятнадцать суток за
нарушение паспортного режима. “А как же туризм?” - ловлю я их.
Они противоречили себе на каждом шагу, выдвигая все новые
доводы, почему должны подвергнуть нас остракизму. В одну кучу
мешалась и погранзона, и запрещение дикого туризма, и решение
гудаутского исполкома. В конце концов, когда въедливый Егор
разбил все их доводы, нам по секрету было сообщено: “Вы умные
люди, должны понимать, кому вы мешаете...” - и последовал
кивок в сторону недосягаемого пятого ущелья, а так же
“шестого” - Сталинской дачи и правительственного санатория за
скалой. Полной насмешкой прозвучал потом упрек в
антисанитарии, угрожающей нашим детям и женам, и
предупреждение о скрывающемся в пещерах опасном уголовнике,
угрожающем нам самим. Мне даже пригрозили изнасилованием
(старый довод). Я поймал их на слове, когда они
распространялись о своем миролюбии, и выговорил для всех
семь-восемь дней без налета.
Но после этого -
крышка! Если кто-то попадется, легко не отделается.
В тот же вечер, выйдя из моря, Шуруп
сказал: - Другим остается
семь дней до конца заключения, а у нас семь дней до конца
свободы. - Это тебе в море
пришло в голову? - спросил я с завистью.
Распропагандированный в том, что ксивы - это мусор, о чем
весь день судачили волосатые, Малыш собрал паспорта,
развешанные по веткам, - для быстрейшего, в идеале - заочного
- общения с ментами, - и стал жечь их в костре - еле успели
спасти.
Багира принесла хавку, но закопалась на берегу и осталась
без еды. Обычное дело, вызвавшее в команде
смущение. - Ну, ты сама,
Багира, виновата. Десять человек ждут одну, а ты тусуешься
где-то. Багира в ярости. Весь вечер шипит и ругает
волосатых. Но никуда не едет. Куда уж отсюда уедешь?
Они ворвались на
стоянку с ранья, через два дня, вопреки договоренности: три
пограничника и милицейский офицер. За отказ сбросить палатку
на Риту и Малыша - и самому себя выпороть ради удовольствия
распоясавшегося милитариста - офицер пообещал мне пятнадцать
суток ареста. Ругань, мат, пинки и физические способы
устроения действительности на свой солдафонский лад - шли в
унисон и крещендо. Солдат стал валить палатку прямо на не
успевшего вылезти Малыша. Я попытался объясниться с ментом,
ссылаясь на договор с его коллегами. Ему было глубоко плевать.
Он деловит, быстр и даже слушать не хочет.
Нас повели к катеру на берегу. Там уже ждало человек
пятнадцать наших братьев. Перед самым отплытием -
крик: - Подождите, я с
вами! Это приехал Макс Столповский. Он подбегает и
кричит: - Нет, я не успел
искупаться, можно? - и на глазах изумленных ментов кидается в
море прямо в одежде, потом забирается в катер, и мы плывем.
Все смотрят с интересом на Макса, а он рассказывает. “Человек,
ночевавший под скалой” (это был Андрей Ангарский, накануне
поссорившийся с Егором и ушедший из “четвертого”), предупредил
его, что будут винтить (озарение, не иначе). И Макс рванул в
самое пекло. Такое ощущение, что он за этим и ехал и рад
приключению в такой хорошей компании.
Нас повезли по морю в Пицунду. Никогда так быстро и
красиво, жаль лишь, что под конвоем и с нерадужными
перспективами. В отделении нас ждало обычное скотское
обращение: какая-то баба, вышедшая на нас посмотреть, сообщила
нам, что таких бы сжигала, а охотно откликнувшийся мент - что
расстреливал. Странный прием людей, которых впервые видишь. Мы
с Егором попросили, чтобы нас не
оскорбляли. - А что с вами
еще делать?! - удивился мент-рационализатор. - Вы же всем
видом показываете, что вам все здесь не
нравится. - Ну, кое-что не
нравится, - признался я. -
Значит, родину - не
любите? - Любить можно
по-разному. Можно любить и критиковать. Был такой русский
философ - Чаадаев, может, вы слышали? Он говорил, что не умеет
любить родину с закрытыми глазами и преклоненной головой.
Честно сказать, родину я тогда и впрямь не любил, считая
патриотизм “последним прибежищем негодяя”. И умчался бы из нее
пулей, не оглядываясь, если бы мне на миг открыли дверь. Но
сам для этого никогда ничего не делал, считая, что надо, чтобы
и здесь оставался кто-нибудь на развод, не сомневаясь, что все
само собой получится, когда придет срок.
Ментам мои доводы показались какой-то тарабарщиной, им
стало скучно нас слушать, но мы не отступали, требуя
соблюдения каких-то своих прав.
За что нас с
Егором, а еще полного сил и куража Макса, не спорившего, а
издевавшегося над ментами, на три с половиной часа заперли в
карцер. Это ново и нестрашно. Мы все воспринимали как
приключение. Кормить нас, конечно, никто не собирался, и
маленький Малыш, единственный, кто был к нам допущен,
просовывает нам через решетку
еду. - Три с половиной часа
ожидания стрижки и сорок пять суток тюрьмы - вместо отпуска, -
сообщаю я друзьям с веселым изумлением, жуя лаваш.
Из отделения часть группы, как они понимали - зачинщиков:
нас с Егором, Макса Столповского и егорову Таню, отделив от
остальных, повезли на суд в Гагры, где заперли в заброшенной
комнате для судебных заседаний с горой старых дел до потолка,
на которой мы стали отдыхать - легкомысленно попирая задницами
надгробия человеческих судеб. Время шло, нас никуда не вели.
Со скуки мы делали смехотворные шоу: махали, как флагом,
шваброй с тряпкой, фотографировались под гербом, читали дела и
угорали, - стараясь еще более профанировать происходящее.
Наконец под присмотром охранников по очереди нас стали водить
на долгожданный “суд”: в другую комнату с кавказским судьей в
единственном числе, “распоряжающимся нашей жизнью и свободой”,
как он сам велеречиво выразился. Ментовские обещания
наркодиспансера и проверки веняков оказались туфтой. За
исключением того, что туда направили наших друзей - на наши
поиски. Вместо этого - суд, ничем не кончившийся, потому что
милицию почему-то не удовлетворил. Нагнавший страху судья лишь
слушал, не пытаясь возражать и опровергать мои доводы, тем
более - когда я стал рассказывать про скидываемую на ребенка
палатку и про другие ментовские приемы. Так он меня и
отпустил, обещав вынести решение позже. Это позже не наступило
по сей день (считать ли, что я с тех пор хожу под судом?). У
нас были сильные козыри: мы живем в правовом государстве или
нет? Мы требуем человеческого с собой обращения! Для ментов
это пустой звук, но сами они решения не принимают. А для
любого мало-мальски интеллигентного чиновника видна разница
между нами и ментами с их корявым языком и урловыми
прихватами.
Нас выпустили из
суда - к соскучившимся приятелям. Итак, без документов, без
крыши, в чужом городе, ничего не евши до пяти дня - мы пошли
на городской пляж. В этом часу пляж был уже почти пуст. Мы
искупались и стали вслух читать украденные дела, написанные
безграмотно, со смехотворной пунктуальностью и нелепыми
фактами - отчего были смешнее всякого Войновича. В приморском
кафе добрая раздатчица, пораженная нами, продала нам после
закрытия вкуснейшие лаваши. Поев, пошли гулять по прекрасному
приморскому парку. Здесь на свободе ходят настоящие дрофы и
фазаны. И мы, такие же экзотические и чужеродные, ходим мимо
них, привлекая внимание прохожих. А как нам было хорошо в
четвертом ущелье! Будто мы просили кого-то нас оттуда
забирать.
Так мы гуляли до темноты и вернулись на пляж. Решение
переночевать на берегу пресекли менты. Бродя по ночному
городу, строили разные планы, где всей тусовкой найтать: от
наглого вписывания в гостиницу (без документов) до установки
палатки в центре большой городской клумбы. Кто-то предложил
доехать до окраины, где темнее и безлюднее.
В автобусе к нам обратилась подвыпившая местная тетка: кто
да откуда? Вкратце рассказали историю: теперь без паспортов, с
детьми, ночью... Вдруг тетка предложила идти к ней: у нее дом
на берегу моря и при нем большой сад, где мы можем поставить
палатки. Ее не смутило даже то,что нас четырнадцать человек и
что на ее остановке вышло пол-автобуса.
Мы пили чай в ночном саду и рассказывали друг другу жизнь.
Она была местная учительница и ненавидела абхазов и их детей,
один из которых пробил ей в прошлом году голову камнем.
Тосковала по России и русским. Впрочем, она была весьма
навеселе. Совсем ночью полезли купаться нагишом в море,
начинающемся прямо за ее садом. Море флюоресцировало голубым
светом, словно мы купались в фосфоре. Оно было теплое и
ласковое, как сироп, и долго не отпускало от себя. Уже
глубокой ночью мы поставили палатки. Доброте хозяйки не было
предела: Риту с рассопливившимся Малышом и Багиру она
поместила у себя в доме.
Багира завоевала ее сердце странным образом - без спроса
залезла в шкаф и надела платье ее дочери. И как ни в чем ни
бывало вышла в нем пить чай. Хозяйка изумилась, а мы
накинулись на Багиру: -
Багира, ты совсем офигела?! Кто тебе разрешил? - а ну повесь
на место! Багира хлопала глазами, почти расплакалась.
Хозяйка вдруг стала ее
защищать: - Леночка, ты,
наверное, хотела быть красивой? Не надо, не снимай. - И
оставила ночевать в доме... Утром она встала хмурая,
смотрела на нас обалдело, но не прогнала, как мы ожидали, а
пока разрешила остаться, до урегулирования наших дел. Рите и
Малышу она даже предложила не таскаться с нами, а остаться в
доме. Рита отказалась.
К утру у нас еще не было никакого плана. Надо было ехать в
Пицунду за паспортами, но начать возвращение туда мы почему-то
решили с посещения гагрского городского пляжа, благо уже до
него добрались. Чудесное море и новое знакомство с абхазским
гостеприимством. На пляже разгорелся скандал: я стал по
привычке переодеваться в открытую без кабинки. Нас окружила
толпа: местные мужики готовы были убить нас за оскорбление
своих детей, которым было абсолютно начхать. Они и сами бегали
голыми. Женщины и пенсионеры предлагали “гуманную”
альтернативу - милицию. Иметь дело с гагрской милицией после
пицундской хотелось еще меньше, чем драки. В конце концов, мы
как всегда всех убедили и примирили (с собой). Во всяком
случае, ушли целыми. Вообще, ругань и сразу за ножи - кажется,
абхазский способ приветствия. В Пицунде, куда я ходил за
хавкой, ко мне то и дело подваливали разные темнолицие
субъекты и предупреждали, чтобы я больше не показывался в
городе, и даже грозили напасть на наш лагерь. Лучше других
были два черноволосых полуурловых парня лет девятнадцати,
подошедшие ко мне на площади у храма, где проходили органные
концерты. Мы разговорились. Они попросили не смешивать их с
местными жлобами, ненавидящими хиппи, и с милицией, которую
ненавидят сами. - Они нас
тоже дрючат, - сказал я. Парни согласились и сказали, что
не испытывают к нам зла, а вот курортников они не уважают.
Расстались, пожав друг другу руки...
Мы уходим с пляжа. Магнолии, пальмы, перспектива
возвращаться за документами. Возможно, снова суд и тюрьма.
Остается в силе и обещание постричь. Но вокруг: лукавые хиппи
и сумасшедшая Багира.
И здесь нас посетила неожиданная идея. Пицундскую
предопределенность мы меняем на свою свободу воли.
Изрядно проплутав,
мы оказались у городской “апрокуратуры”. Самое странное,
прокурор был на месте и принял нас. На несгораемом шкафу он
держал гравюру Сталина и бюстик еще какого-то идола. На стене
висел обязательный Горбачев. Под ним столь же обязательная для
правоверного грузина футбольная таблица мирового чемпионата на
местном языке, ведущаяся и заполняющаяся. На его столе стояла
подставка под ручки с выгравированным на ней золотом
подарочным автографом верховного прокурора СССР.
Живой, толстый и добродушный, скорее грузин, чем абхаз,
скучавший в своем пустом жарком кабинете с распахнутым окном,
он набросился на нас, как на деликатес. По неизменной местной
привычке всечасно перебивая и сбивая, выслушал нас. Некоторых
людей я видел в этом качестве - умных и спокойных адвокатов
самих себя - впервые, и они мне понравились. Особенно Честный,
которого я знал в ущелье исключительно по смешным рассказам об
армии и комбижире. Он сидел перед прокурором города и
спокойно, уверенно, очень аргументировано излагал суть дела.
Мы в меру сил ему помогали. Прокурор был покорен нашей
численностью, нашим видом, нашим напором. Тем, что мы были в
основном москвичи, и тем, что с нами были женщины и
дети. - Я им сейчас
позвоню!.. Он схватил трубку и разразился целой бурей слов
своего смешного синтетического языка, где бесспорно понятно
прозвучали: наркомания, палатка,
американцы. Все три определения, видимо, относились к
нам. Окончание речи было произнесено обнадеживающе
по-русски: - Не трогайте этих
ребят. Я ухожу в отпуск и не хочу никаких больше жалоб.
После разговора он стал еще более сахарен, утишая былые
обиды удовлетворяющими нас эпитетами “идиоты” и “идиотизм” в
адрес своих правоохранительных коллег. Из обвиняемых мы
превратились в свидетелей, ибо все грубости происходили на
многих глазах, и четырнадцать человек это подтверждало. Он
даже признался, что не будь у нас “такого численного
превосходства”, начатое против нас милицией дело могло бы
принять худший оборот. Он явно нам симпатизировал, называя
людьми удивительными, никогда не виданными и симпатичными,
несмотря на то, что и этих симпатичных людей он не смог не
прозондировать на предмет трудовой занятости (впрочем,
выяснилось, что все работают - сторожами, истопниками и т.д. -
или учатся).
Тем не менее ушли мы обнадеженные, подкрепленные обещанием
помочь нам вернуть документы, хотя без права возвращаться жить
в Пицунду. Потом выяснилось, что и Гагры нас терпеть не
собираются.
Выпив много чаю с хлебом и подобрав остатки с чужих столов,
боевая группа тронулась на автобусную остановку в сторону
Пицунды. И уже при отправлении потеряла Макса Столповского и
Багиру, задержанных контролерами. Эти двое уже ходили всюду
парой. Парой и погорели. (Багира, наконец, нашла настолько
безумного человека, чтобы прельститься ею. Они друг друга
стоили.)
В пицундских ментах нас как будто не ждали. Попытавшись
по-вчерашнему, они встретили наш решительный отпор и завели
пустой и идиотский разговор, напоминающий все те, что мы вели
неоднократно в ущелье - с туристами, их инструктором, ментами.
Возможно, они решили, что мы важные шишки и имеем
протекцию.
Каждый из нас, испытывая сатисфакцию, пользовался случаем
поучить ближнего и что-то добавлял к
разговору: - Вы бы не
арестовывали, а приехали бы к нам на чаек, поговорили бы,
тогда бы узнали что к чему. А то так
грубо... - Мы же сберкассы не
штурмуем, ничего не воруем. Вы бы занимались своими
“приличными людьми”, при галстуках, которые в Москве
помидорами торгуют. “Козел” и “постричь” сменилось на это
безалаберное лясоточение с праздными милиционерами, которые в
конце концов перешли на сепаратный и гораздо более им близкий
разговор о футболе. Паспорта, впрочем, не отдавали.
Оказывается, нас держали здесь до прибытия начальника
заставы, русского и, само собой, майора. Он не был груб, но не
поддержал реноме, созданное ментами его заставе, якобы
демократичной.
До вечера ждали спецавтобус и бегали на почту за письмами и
переводами. Майор погрузил нас в автобус - и погрозил,
приказав шоферу вывезти нас, не останавливаясь, не только из
Пицунды, но и из республики вообще - до самого аэропорта
Адлер, а там как хотим.
До Гагр нас конвоировал газик погранзаставы - делать им
было больше нечего! У домика нашей благодетельницы мы велели
шоферу остановиться, якобы забрать вещи, и здесь, сплотившись
и окопавшись, выдержали генеральное сражение. Мы пустили в ход
и прокурора, и права человека, дарованные конституцией, и
“снимаемый” нами дом (цивильную привязку), и обещание скоро
уехать. Идя нам на встречу, пограничники выдвинули
унизительные контртребования: чтобы мы определили срок
отъезда, а потом каждый день ходили регистрироваться на
погранзаставу. Мы встретили это гулом удивления и возмущения.
Но в целом атмосфера была мирная, и после подтверждения
хозяйкой ее доброй воли на наше проживание, погранцы наконец
убрались.
Через час они снова пришли и повторили для забывчивых свои
требования (вероятно, хотели проверить, здесь ли мы еще, не
растворились ли в воздухе).
Рано утром еще раз пришел офицер, молчаливый и покладистый.
И мы успокоились. А через несколько часов подкатил разъяренный
полис на машине в сопровождении двух женщин официального вида
и еще одной, вероятно, ментовки в штатском. Обзывая нас
козлами, обвиняя и угрожая, он ворвался в дом и поднял пинками
спавших там. Задержанный во дворе, он упустил хозяйку,
сбежавшую от него через заднюю калитку. Он долго разорялся: на
нас, на хозяйку, незаконно впустившую нас к себе, отобрал
половину паспортов. Другая половина отдать паспорта отказалась
и затеяла бесконечную дискуссию, где мелькал и Берия, и
прокурор, и милиция, и внешний вид, перемежаемые угрозами,
требованиями и оскорблениями с обеих сторон. Морально он был
забит: отняв паспорта, он сам мешал нам уехать. Решив
покончить с этим, он вернул паспорта - на два с половиной
часа, пообещав приехать к этому времени и арестовать
неуехавших. Мы, конечно, могли испариться в любую сторону, но
чаша терпения была переполнена. И мы с проклятиями покинули
город в тот же день.
На прощание мы еще раз услышали угрозы: если когда-нибудь
наша нога ступит сюда - каталажка и стрижка лишь малое и
первое, что ожидает ее обладателя. Мент высказывает это
витиевато в сторону младшего чина - таким образом обращаясь к
нам, сидящим напротив, без паспортов, между небом и
землей.
И все же жалко было покидать проклятый прекрасный город с
чудесным дендропарком, единственной улицей Руставели вдоль
всего города, прижатого к морю, - не Ленина, не Сталина, не
Советской, с кипарисами, мороженым и лавашами, с удивительной
хозяйкой и домом с ореховым садом, где ночевала тусовка.
В тот же вечер мы приехали в Сочи. Сочинский архитектурный
стиль: сарай с трансептом и периптером. Здесь мы разделились:
я с Ритой и Малышом поехал к Марье Андреевне, остальные в
сторону Крыма. Но у Марьи Андреевны нас явно не ждали:
вытянутые лица, вымученные разговоры, испуганные взгляды.
Преданнейшая нашему семейству Марья Андреевна откровенно
объясняет, как неудобно было бы нас оставлять. Я
говорю: - Вы посмотрите,
ребенок болен! - Ну, а я тут
причем? Хорошо, только на одну ночь... Мы развернулись и
ушли. Сочи было окончательно проклято и забыто.
Делать нечего, мы поехали на вокзал. Путаясь среди
откровенных взглядов и реплик местных толстых кавказцев, я
посадил Риту и Малыша в московский поезд. Рита от обиды в
слезах, просила не бросать с больным ребенком. Но я
почувствовал, что из-за насильственно прерванного путешествия
- не добрал впечатлений. А Закавказье так близко, и был
страшный соблазн его покорить...
Для ускорения дела я сам поехал поездом в противоположную
сторону, - не заезжая в Батуми, где меня встретили бы не так,
как в Сочи. Впрочем, кто знает?
Утром был Тбилиси: те же самые южные дома с аляповато
застекленными верандами вместо балконов, создающие хаос и
чувство стихийно образовавшегося муравейника или цыганского
табора.
Улица Леселидзе - главная магистраль с давних лет (от пл.
Ленина). С первого взгляда поразило обилие аптек и магазинов с
одеждой. Если хочешь современно одеться, обставить квартиру и
подлечиться - приезжай в Тбилиси.
Но сюда можно ездить и за иным. Это удивительный по
архитектуре город, где вкус вносится даже в самые ординарные
постройки. Плюс специфический стиль. Плюс специфический
климат. История и природа создали этот южный город, до сих пор
пощаженный в своей редкой средневековой хаотичности, со
скрытыми от глаз внутренними двориками, лестницами, лоджиями,
галереями, балконами, нависающими над головой и прекрасно
защищающими от дождя и солнца.
Грузины культурны и добросердечны. В кафе-столовой на
площади идиота я взял двойную порцию макарон и кусок лаваша и
пренебрег кофе и другими дорогими излишествами - в отсутствии
дешевых. Двое грузинских юношей, за прилавком и кассой,
отказались, не иначе как в компенсацию за гастрономические
страдания, взять с меня деньги. Всего-то, наверное, выходило
копеек 15, но я долго не понимал, чего они хотят, и, наконец,
сердечно их поблагодарив - не за мою выгоду, а за душевный
порыв, - сел наворачивать эту очень щедрую гору вермишели, к
тому же с луком, читая одновременно купленного только что
Тютчева (что тоже было радостно и удивительно).
Теперь у меня были силы плотнее изучить город.
Сиони - кафедральный собор, возведен в пятом веке,
перестроен в тринадцатом.
Метехи - построен при царе Димитрии Самопожертвователе в
1278-89 гг., на месте древней церкви, погибшей при монгольском
нашествии. Рядом - дворец грузинских царей. В 1746 царь
Ираклий II с боем захватил метехскую крепость, находившуюся в
руках то персов, то турок. И, видимо, восстановил право
владения Тбилиси. Церковь
Эчмиадзин св.
Георгия. Норашени, заложена в
1793 г. Джварис Мама, XVI
век.
Я лазил по горам, по каким-то древним постройкам с
шарообразными крышами, рассекал по улицам вдоль реки. У меня
не было провожатого, и я все отыскивал сам, пытаясь понять
душу этого города. Единственная за весь день неприятность:
столкновение с местным полисом. Опять изловили, молодцы,
матюгаются, стали допрашивать, требуя какого-то “отпускного
свидетельства”. Я помнил батумских полисов 82-го года и их
нежное сокрушение: “Будь я в штатском - трахнул бы...” - и
ничего хорошего не ждал. Здесь у меня не было никого, кто бы
меня отмазал. Но держался спокойно, зная их переменчивый и, в
общем-то, пофигистский нрав. Разозлили, но отпустили (хотя
пожелание “не обижаться” одного из полисов, наименее
участвовавшего в операции, - существенно скрасило
картину).
Егор дал мне телефоны в Тбилиси - неких Гоги и Джорджи, но
я ими не воспользовался и в тот же вечер отправился ночным
поездом в Ереван.
Вы заняты трудом, а я - умиротворением тех страшных сил,
которые ваш безумный труд породил, которые родились из
противоречия между красотой мира, человеческой свободой - и
вашей бедной изнасилованной жизнью. Я оправдываю жизнь и мир
хорошим к ним отношением, но вы называете меня эгоистом и
тунеядцем, лишаясь последнего, кто способен восхищаться - и
защищать мир и счастье жить!
Как раз подвернулось под руку тютчевское: “...Пускай
служить он не умеет, Боготворить умеет он”.
Потрясающая новизна
и красота здешнего мира - этих горных пространств Армении,
привратников священного Арарата. Такую красоту я не видел
нигде - только на картинах Рериха. Не видел даже на Алтае, где
он их писал. Может быть, тогда я не забрался так высоко, как
было нужно? Сейчас это было видно даже из поезда.
Оглушительное голубое небо вершин, непереносимое солнце, а я
всегда был солнцепоклонником! И в один тон с этой голубизной -
мягко зеленеющие, чернеющие, голубеющие горы. Очень чистые,
бездревесные пейзажи, обрывающиеся глубокими, бархатными
силуэтами, ничуть не страшными, а как бы уводящими тебя в
небо, подчеркивающими небо, как самые знатные приближенные
его.
Тут все наполнено архаикой и священным духом. Священные
могильники камней, лежащие по предгорьям. Сами горы, будто
придуманные в мастерской богов и обдутые космическим ветром,
священные уже тем, что завершали вертикаль земли, ее возможный
богоборческий порыв, и выше их, на них ничего не может
подняться и осквернить...
Вопреки горячему желанию, вопреки величественным пейзажам,
Ереван оказался совсем не то. Даже не то, что
Тбилиси.
Прямо от вокзала резала глаз грубая прямизна шоссе и
бездуховная торжественность и громоздкость сталинской
архитектурной мышцы. Город оказался вторичным, уничтоженным и
воскресшим в тяжелом сталинском граните, стилизованном под
что-то местное, но скорее как памятник невоскресшего былого,
чем что-нибудь живое. Но это было все же лучше, чем
какой-нибудь Полоцк или Новополоцк, где осуществлен тот же
глобальный градостроительный эксперимент, но в хрущевском
исполнении. Это был все-таки культурный восток, остаток духа
великого народа с тысячелетними мировыми связями, которые
помогли и Тбилиси, и Еревану преодолеть кое в чем даже совдеп.
Если в Тбилиси было много аптек, то здесь было много
цветочных магазинов. Прочих магазинов здесь было меньше, но с
кафеюшниками и продуктовыми магазинами здесь обстояло так же
хорошо. Повсюду можно было посидеть, попить кофе, съесть
мороженое и даже послушать какой-нибудь популярный там
(и уже здесь) break-dance. Но столовых, где можно было бы
дешево поесть, не было вовсе. Можно попить сок, даже молоко,
съесть одно (или два) из бесчисленных кондитерских изделий,
дорогих, но разнообразных и аппетитных. Как-то мне удалось все
же позавтракать, бедно по ассортименту (я взял лишь рис), но,
в отличие от Тбилиси, довольно дорого по деньгам. Но, самое
главное, люди были весьма приветливы и в автобусе оба раза не
взяли с меня деньги за талончик. Правда, прямо на вокзале
какая-то русская женщина добрые двадцать минут поносила меня
на чем свет: за нищий вид, за дурное влияние на детей и за
убогость мыслей, приводила в пример Чехова - и получила от
меня “Мою жизнь”, после чего свернула тему, призвав на мою
голову нетерпимость общества, которое отнюдь ее не
поддерживало. Потом какая-то армянка бесстыдно до
феноменальности сунула деньги в кассу впереди меня,
оправдываясь, что я русский, а она армянка (что невозможно
было опровергнуть). Выглядела она, с точки зрения недавней
пуританки, вполне прилично. Не знаю, как с точки зрения
примера детям.
Больше меня никто не оскорблял - как оскорбляли на вокзале
в Сочи. И, конечно, это была не Абхазия. В Ереване, в отличие
от Тбилиси, весьма много книжных магазинов, но купить что-то
стоящее я смог только в музее Матенадаран, где старинные
памятники письменности хранились, а современные - продавались
при входе.
Армянский алфавит был создан в 405 году Месропом Маштоцем.
Древнейшая армянская рукопись: Лазаревское евангелие 887 года.
Сравнительно много для совдепа было и художественных
салонов с неплохими интерьерами. Но в целом город был
обезличен и некрасив, и я уехал в тот же день
неудовлетворенный архитектурой, но весьма довольный тем, что
узнал о жизни в центре армянской земли.
. . .
Приключения никогда не кончаются! Ехал, ехал в Баку - с
любопытными неплохими людьми, с патриотическим восторгом
рассказывавшими мне об Арарате-Масисе, мимо которого мы как
раз проезжали. Они переживали, что его чуть-чуть закрывают
облака и он не виден во всем великолепии. Они просили
спрашивать, и я спрашивал: о высоте (более пяти километров, с
постоянным прибавлением истории Ноя) и о ее территориальной
принадлежности (ткнул в больное: хоть полусвободное, но их
государство было здесь. А там - холокост 15-го года). Тщетно
пытался разглядеть красный
виноград. - Красива? -
спрашивают меня. - Красива,
вот только вторая вершина чуть-чуть
портит. - Это Алягаз. Ты не
прав, нет, не прав.
Был среди них ереванский технолог-книгочей. Он долго
распространялся о своей любви к книге (“тоже” - потому что
передо мной лежало три, которые он без стеснения пересмотрел),
поговорили об истории, которую он особенно любил. Я пошел
нагромождать факты: Платон, Фрезер, Библия... (Остальные с
сокрушением: “А мы почти не читаем...”) Потом в окно ворвалась
граница, близко, можно рукой потрогать (первая граница в моей
жизни): три ряда колючки с нашей стороны и ни одного с
их. Небезызвестная река Арагва - место, где все
проволоки и рубежи скоплялись в кучу у самого поезда, а до
Ирана было пятнадцать метров воды. Я видел людей и машину на
том берегу, обычную гражданскую машину. Вообще, оборонительный
момент с той стороны был выражен очень слабо - лишь несколько
отдаленных вышек, и совсем у границы - аул, в котором уже
зажигались огни. Мои проводники по этому краю говорили, что
местные жители, стоя вдоль реки, переговариваются друг с
другом. Стреляют только с нашей стороны. И даже не стреляют,
как было подчеркнуто, а убивают. С их же стороны не стреляют
никогда. (Книжник родился здесь и с детства ходил на границу.
Он же ругал меня, что я так плохо изучил местность и
ереванские достопримечательности... Плохо изучил: я их просто
не нашел!) Потом мы пили: они чай, я - кофе, которым меня
угостил какой-то азербайджанец, купивший его в поезде и
угощавший весь вагон (шиканул на халяву).
И так я ехал, ехал, мирно беседуя, через Араратскую долину,
где “всегда неизменный климат”, в Баку - и не доехал...
Они ворвались неожиданно, с автоматами со сложенными
ручками, с кобурами и сумками на боку, в тактически грязной
амуниции, при офицере, и встали на каждой площадке по двое, и
на каждой станции стали проверять всех выходящих, задерживая
тех, кто не имел пропуска в пограничную зону. До этого я уже
видел пограничников - на платформе, но не придал значения.
С оружием, в форме - они стали проверять паспорта у всего
вагона. Но взяв мой - забыли про всех остальных.
Вместе с офицером они судили и рядили над моим паспортом,
придирались и выспрашивали. И отдали с подозрительной
неохотой. Потом я о них забыл, глядя на чарующие столбики, - и
напрасно. Эти столбики стояли метра через два и были почти
столько же в высоту. И под током, как объяснили мне
“старожилы”. Проволока действительно была прицеплена очень
плотно, на первой линии даже намотана клубками во все стороны.
Потом нас ослепили прожектором, стрелявшим с вышки метрах в
двухстах. Он шандарахал по поезду прямыми попаданиями все
время, пока тот шел мимо.
Я сходил за вторым чаем, и бравший взятки
проводник-азербайджанец, обещавший отличное обслуживание, не
очень проворно мне его дал. И я уже его допивал, и достал
сырок с куском лаваша, когда пограничники появились вновь,
пожелали приятного аппетита и поинтересовались, когда я
закончу, чтобы пройти с ними. “Тогда вам придется подождать”,
- сказал я. Они отошли в тамбур, и я выполнил, что наметил.
Потом меня обыскали в купе проводника. Отобрали документы и
приказали высаживаться из поезда. Вернувшись в купе, я
встретил откровенное сочувствие: мои соседи советовали мне не
нести рюкзак, пускай сами несут. Две девушки из соседнего купе
советовали вообще не ходить, мол, за что? - они не имеют
права! Они дошли до откровенного бунта, хотя одна призналась,
что против СССР ничего не имеет. Они даже отправились к
начальнику отряда применять чисто женские методы, не
возымевшие, однако, действия. Когда меня уже высаживали из
поезда, одна из них моей ручкой написала мне свой бакинский
телефон и потребовала обязательно позвонить, когда бы я ни
приехал.
Мой рюкзак и правда взяли и несли за мной отдельно. Я нес
только сумку с хавкой. Платформа была пуста, лишь тут и там
стояли группки вооруженных пограничников. Меня подвели к одной
из них: оказалось, что задержал и обыскал меня старший всего
этого атакующего отряда.
Это была Нахичевань, знакомиться с которой, при всем своем
стопном угаре, я не мечтал ни сном ни духом. Поезд все стоял,
сгустились сумерки. Но возвращать меня в него не торопились,
так что возникала проблема ночевки (я не думал, что за меня
возьмутся всерьез и промурыжат долго).
До отхода поезда я служил развлечением для солдат, со все
теми же: откуда, кто, почему, зачем волосы, какой веры и чья
фотография в паспорте (“Твоя девушка?”)? Выяснилось, что один
из них до армии носил “почти такие же”, что, видимо, должно
было сыграть мне на руку. Но с отправлением поезда, когда они
все снова запрыгнули на ступеньки тамбуров, - меня посадили в
кузов военного грузовика (“Без комфорта, но что ж делать...”)
и минут двадцать везли в часть. Мы сидели втроем на доске,
высоко подпрыгивая на ухабах. Ночлег под крышей, похоже,
сегодня был мне гарантирован.
По приезде меня впихнули в темную комнату при КПП (“нету
света”, - объяснил сопровождающий), в которой я просидел
несколько часов, ожидая некое лицо, которое компетентно
займется мною. Дверь оставалась приоткрытой, и я слышал
анекдоты дежурных, своим смыслом совсем не подходившие к
“важности” места и роли этих людей.
Они все играли в какую-то игру: чеканили шаг при разводах,
отдавали рапорты старшему по чину: серьезно, путано, в
положении “смирно”, с рукой у козырька. В половине
двенадцатого почему-то заиграл, завыл гимн, и они все,
встрепенувшись, вскочили, весь гимн простояв навытяжку, снова
с “честью” у козырька. Кажется, так делала вся часть, даже
спящие и сидящие в сортире. Потом продолжили анекдоты.
Я сидел, жевал конфету, думал и радовался. Это был прикол,
я же радуюсь всякому приколу. Да, нынче прекрасно “клюет”! И
хоть клевало на меня - в выигрыше был я.
Но пришедший, наконец, штатский, который одновременно был
лейтенантом, повел дело всерьез. Он явно мне не верил, и ему с
самого начала все было ясно: и почему я так мало пробыл в
Ереване, и почему поехал этой дорогой, а не стопом - через
Севан (иначе зачем спальник и фонарь?), словно истый защитник
идеи. (И как ему было объяснить, что на поезде потому и
поехал, чтобы побыстрее вернуться к жене, бессердечно
брошенной мною на платформе города Сочи?) Начал он с
психологического допроса меня, потом моего рюкзака (“Что там
лежит?.. Нет, не вынимайте, сами скажите... А теперь
вынимайте... А что это?.. А зачем это?”). Потом уходил,
проверял, видимо, по коммутатору агентурные данные. Потом
обыскал сам, пролистал записи, попросив прочесть самый
критический, как назло, кусок. Чуть-чуть прочел, дальше
отказался, объясняя пренебрежение его желанием личными
мотивами творчества. Он не настаивал. Но что все они, козлы,
хотели знать: женат ли, почему без жены, где работаю, с какого
до какого отпуск (и почему так много - мой лейтенант оказался
даже неплохим знатоком Москвы) - и требовал снова (как в
Тбилиси) какого-то мифического отпускного свидетельства. Я
посоветовал, как знатоку Москвы, не разыгрывать комедию, а про
себя добавил: “...и выдавать за факт - мечту”.
Тем временем он стал изучать мои пометки в Цицероне: “А что
вы здесь отметили?.. А что вы хотели сказать этой
отметкой?..” - По-моему, все
там сказано ясно. - Я первый раз злился на свою откровенность
и пренебрежение всеми правилами конспирации, отчего для умного
человека все мое антисоветское нутро было открытой книгой.
Слава Богу, мой лейтенант не принадлежал к их числу. К тому же
его могло сбить с толку то, что Цицерон в моих пометках не
только ругал тиранию, но и отрицал
богов. - Ну, я же знаю, и ты
знаешь, зачем ты сюда ехал. Зачем тебе в поезде и спальник, и
фонарь, и карта (мой стопник - “Атлас автомобильных дорог
СССР”). Лучше сознайся, чего ваньку
валять... - Вы говорите
полную ерунду, мне даже спорить с вами смешно. Вы слышали про
такую вещь: презумпция невиновности? А у вас действует, я
вижу, презумпция
виновности. - Да у меня
доказательств против тебя хоть отбавляй! Ты без разрешения
въехал в погранзону, уже это
одно! - Я не выбираю маршрут
поезда. Это он въехал. И никто на вокзале в Ереване меня не
предупреждал и этого разрешения не требовал. И ни у кого не
требуют, вы отлично это знаете. К чему вся эта игра? - Не на
того напал, я на ментах пуд соли съел.
В конце концов, он позвонил домой моим родителям в Москву,
поднял, небось, с постели...
Вернулся, тон изменился. -
Ладно, утром мы тебя посадим на поезд и поедешь дальше...
Увы, он выполнил свое обещание лишь наполовину. Утром на
том же грузовике меня отвезли на вокзал и действительно
посадили (без билета) на поезд, но не в Баку, а обратно в
Ереван. Причем сдали пограничному конвою, который сообщал
любопытным, что с задержанным разговаривать запрещено.
Пограничники сошли в том месте, где кончалась погранзона,
отдав мой паспорт проводнику, чтобы тот по прибытии в Ереван
сдал меня на вокзале ментам.
Я ехал и злился: не люблю повторений и возвращений, а,
главное, новой потери времени. Путешествие стоило признать
неудачным. И правильно, я ничего другого и не заслужил: не
надо было бросать Риту.
Лежа в тоске на бесплатной, но постылой полке, даже без
матраца, стал сочинять стихотворение, которое назвал “Под
конвоем”:
Что ты
можешь мне дать На этой
земле, Что как раз можно
взять, Не замаравшись в
дерьме?
Где меня не
учует Клюв длинный
фуражки
Садиста-чистоплюя В
девственно-белой рубашке...
И так далее. За этой деятельностью я успокоился. Оправдан
всякий опыт, дающий стихи, даже скверные. К тому же, когда
подъезжали к Еревану, проводник вернул мне паспорт:
- На, не хочу я с ними вязаться. Только не попадайся им
больше, суки такие... - Что
же, поеду стопом через Севан,- решил я, как, видимо, мне и
следует по моей дорожной карме. Я доехал до Севана на
легковушке с милыми армянскими парнем и девушкой под
срывающуюся музыку.
На берегу Севана прямо рядом с трассой стоит армянский
храм, который я зарисовал. Под ним какой-то местный
дурак-экскурсовод вещал группе зевак о рыбе сиге и профессоре
Мечникове, поднятии уровня Севана и прочей ерунде. Причем тут
сиг?
На глазах туристов я пошел на берег купаться. Но сколько ни
шел, не мог найти глубины. Поднятие уровня Севана, видно,
все-таки было относительным. Зато, несмотря на малую глубину и
средне-жаркое солнце, вода в озере была ледяная. Я уже отвык
от такой.
Севан - малюсенький недостроенный городок с обычной
комедией любопытства местных людей. Здесь я неосторожно сел
перекусить на какую-то ступеньку с растаявшим от жары мазутом
и измазал штаны. Коими запачкал сидение следующему водителю
(опять частнику), который любезно увез меня прочь от Севана. Я
честно ему в этом признался и извинился. Обломал человека.
Потом ехал на грузовике - до пересечения трех дорог на
пересечении трех границ: армянской, грузинской и
азербайджанской. Трасса петляла в ущелье изумительных лесистых
гор, а по обочине стояли люди с полными тазами грибов. Я был
даже признателен погранцам, что они вынудили меня на это
посмотреть. Машина с добродушным грузином шла обратно в
Тбилиси. Я усилием воли свернул себя на бакинскую трассу.
. . .
Всюду встречаешь
учителей - и поражаешься, насколько сходны мысли
учительствующего водителя и кандидата филологических
наук. - А зачем ты
путешествуешь? Какой толк в этих путешествиях? Есть от этого
какая-нибудь польза для других, вот мне будет какая-нибудь
польза? - Нет, вам не
будет. Чувствуется та же самая закалка. Лишь у водителя
откровеннее проявляется главная мысль: всюду искать
материальную пользу, приносить которую вменяется в обязанность
другим людям. Польза, приносимая обществу, - это их критерий
ценности, их разменная монета. Но нет общего человека,
поэтому человек должен всегда бунтовать против обобщений и
статистики, выговаривая себе право лучше знать о своем
назначении, как государство мнит, что лучше знает о
потребностях экономики.
Живя в Москве, я всегда бывал шокирован видом бедных
самоубийц, совершающих свой ежедневный намаз, рядами и
колоннами в отвратительной спешке устремляющихся к местам
стоянок своих галер, где они вырабатывают то, чем не могут
пользоваться, где они трудятся, чтобы не иметь, где они
загромождают все пространство свободы, необходимой для того,
чтобы в жизни был какой-то толк.
Этим трудолюбивым ленивцам приходится утешаться словами
Карлоса из “Клавиго” Гете: “...Вечная истина остается в силе:
кто ничего не делает для других - ничего не делает и для
себя”.
Впрочем, не все так грустно на трассе. Под Кировобадом
попался словоохотливый правдоборец-армянин из Азербайджана. Он
остановился, отъехав уже далеко от меня, и все же вернулся и
предложил подвезти. - Я
гуманный человек, - объяснил он. Сразу
представился: - Фронтя. Он
родился, когда началась война. Но патриотизма от родителей не
унаследовал: почти сразу он назвал наше государство дурацким.
Дурацкость, впрочем, заключалась в том, что всех кормим, а у
самих ничего нет. Я объяснил, что кормим в целях
стратегических, отвоевывая плацдарм у Запада. Он ответил, что
он парень грамотный и все понимает. Поговорили об агрессии
советских войск в Афганистане. Его антипатии странно
совмещались с воинственными патриотическими ухватами, типа:
захватить не один Афганистан, но и Иран в придачу, ничего им
(Западу) не оставить. Плевать он хотел на Запад. Я и здесь
попытался объяснить позицию совдепа: экономить на всем (на
нас), но снабжать армию. И он опять со мной согласился.
Поговорили о Чернобыле. Две тысячи погибших, если верить
голосам. Рассказал о жившем там друге, который, не будучи, как
и все, предупрежденным, после смены стал стирать пыль с машины
- и получил крутое количество рентген. Теперь не чувствует
ног, выпали волосы, лежит в госпитале в Москве. Вместе со
многими другими. Мой шеф ездил к нему.
Прошелся о нравах в Азербайджане: 5 тысяч за поступление в
медицинский техникум, 25 за мединститут. А откуда взять?
Вообще, на что жить, получая 180-200 рублей? Вот и ездит
халтурить в другой город, тратя десятку на бензин. Зато
получает пятьсот-восемьсот, а иногда и тысячу. Он строитель.
Раньше всегда хотел быть честным, а потом понял, что честным
не прожить. Рассказал о методах, которыми пользуются здешние
хозяйственники, уворачиваясь от директив сверху. От них
требуют поставок хлопка, который здесь не растет, но есть в
плане, и никто не смеет спорить. Поэтому местный председатель
совхоза, участник каких-то съездов, пламенный строитель
коммунизма, стал меняться с другими районами на шерсть. За это
и сняли. Зато в его рапортах по урожаю этого самого хлопка
совхоз обгонял даже Среднюю Азию.
Рассказал о миллионерах, о том, что в области 80 процентов
- богачи: самое большой по союзу благосостояние, машины,
отдельные дома, собственный скот, частные поставки. Зато масло
стоит 7-8 рублей, мясо - десять. Он на обед тратит три рубля.
А сколько на ужин? А дочери, а сыну? Учителя в школе ни одну
оценку не ставят без
взятки. - Дочь у меня из
восемнадцатого века - безответная. - В голосе к безответной
любовь.
От него первого я услышал, что здесь в Азербайджане армян
не любят. Это колебало миф о пресловутой дружбе советских
народов. - Да что там
“дружба”! - перережут как нечего делать, они же варвары! -
досадует Фронтя.
И еще мой армянин ратовал за частный сектор, за свободную
покупку материалов (а то сразу - воровство, суд; он только что
что-то там купил у частника, то бишь слева). Тридцать пять лет
работал - купил машину. Ни дня она не простаивает. Ничего,
ездит. Соседи смеются: поменяй. А на какие деньги? Может быть,
вы дадите?
Он не молчал ни минуты, приводя и умножая свои обиды.
Рассказал о богатых соседях, мнение которых слушает вся улица,
даже о футболе. И о том, как дал по морде прорабу, который не
так закрыл наряд. И о прекращении обучения на русском языке в
технических вузах в республиках. “А нам в свое время говорили:
учите русский язык, это такой прекрасный язык!..”
Довез меня по объездной до трассы аж за Евлох -
действительно, гуманист. -
Извини, если что не так...
Все азербайджанцы ужасно любопытны. За удовлетворение
любопытства готовы поить и кормить. В первой же
азербайджанской чайной меня закидали вопросами. Все здесь
помешаны на чае в прикуску. Я пил его бесплатно за короткий
рассказ о себе. И так везде: в Дагестане, в Чечено-Ингушетии.
В Осетии я получил бесплатный обед в столовой лишь за роспись
в книге благодарностей: человек из Москвы, к тому же такой
прикольной.
Местный старик-нравоучитель рассказал о русском старике
своей молодости, рыболове и отшельнике, посещавшим лишь
здешний винзавод, где ему бесплатно наливали канистру вина
(как здесь принято). Он жил один на озере, богатом рыбой, и ни
с кем не встречался. Это был как бы аналог моему случаю. Но
молодые не только любопытствовали, но и искали пользы от
знакомства: какого-нибудь подарка или организации бизнеса с
Москвой: они чай, я оттуда - джинсы. Когда я отказался, начали
трепаться про баб: кто, с кем... Никаких строгих нравов я
здесь не обнаружил.
Ночевал я в поле, на площадке под придорожной насыпью рядом
с трубой, по которой тек ручей. Я уже привык так: один, под
открытым небом, как последний бродяга.
Я проснулся рано утром после неплохого сна, свернул
спальник, вымыл лицо в ручье, съел плавленый сырок. Бодро
поднялся на дорогу и поднял руку - как всегда не очень высоко,
с толикой высокомерия и независимости.
И был осчастливлен длинным вояжем на переполненном частнике
со спустившим колесом до Баку. Где-то за Шемахой первый раз
видел миражи. А так - долгая жаркая пустыня, жалкая
колючая трава по склонам гор, напоминающая разбрызг из
аэрографа. Какие-то насекомовидные сооружения в море - вроде
водяных пауков. Вышки, море вышек - страшный уродливый лес.
Такие же заводы - грязные, закопченные, покрытые серой пылью.
В Баку владельцы машины неожиданно захотели бабок: заметное
охлаждение между нами при
высадке: - Когда на такси
едешь - деньги платишь? - спросили они меня сердито.
В Баку меня ждала жара и новое сталинское влияние на
кирпиче и камне, книги (томище “Песен о Гильоме Оранжском”,
бери, если не тяжело) в книжном магазине в центре, глумливый
смех за спиной, старинный район с мечетями и медресе,
минаретами, баней, караван-сараем, в котором ныне ресторан.
Некоторым постройкам, вроде Девичьей башни, почти тысяча лет.
Крепость, старый город - напоминают Тбилиси. На стенах вывески
и реклама: Restaurant, Bank, Hotel Ambassador, etc. Вроде
кино. Спросил о сей притче продавщицу из магазина. Она ничего
не знает. Смотрит на меня: “Вы сами из фильма?”
Я вышел на улицу, забавляясь нелепой репликой. Если я
актер, то в каком кино? В таком случае для меня, как для
настоящего кшатрия, кино и должно быть моей реальностью. И
сейчас самое важное - понять, в каком фильме я снимаюсь?
Съемочная группа хорошо замаскировалась. Нигде не было
видно никаких следов. Никто не останавливал меня, ни о чем не
спрашивал. Все было очень натурально. И все-таки фильм,
наверное, был. Многосерийный и не очень веселый.
Начало одиннадцатого вечера по-местному. Я сидел в здании
вокзала и писал. Подошел полис, взял документы, повел к
старшему чину. Снова дознание: по какому делу приехал? Опять
спросили мифическое отпускное
свидетельство. - Если ты на
вокзале, почему без билета? Не знаешь, что сидеть здесь
нельзя, а ты сидишь уже
давно. - Странно, другие ждут
по несколько часов, а я здесь едва двадцать минут... Oни
посоветовали купить билет и сегодня же уехать. Я
огрызнулся: - Зачем мне
уезжать, я только сегодня приехал и хочу пожить... У меня есть
друзья, и жду, чтобы дозвониться. Отпустили. Только сел,
подвалил еще одни, и галиматья началась снова: кто, из какой
секты, и почему волосы, и сколько лет, и надо ли этим
идиотизмом заниматься в таком возрасте? Я откликнулся на
идиотизм: - Я же не
спрашиваю, чем занимаетесь вы? Поспорил, отошел. Ах, если
бы только эти в форме. Сколько тут было переодетых полисов:
вон налетели на нищенку на тележке!
Стало ясно, что покоя они мне не дадут, будут следить, и
мне надо будет соответствовать действительной правде, им
неочевидной. А это трудно: доказывать правду и заниматься
творчеством. Поэтому мне одна дорога - идти опять искать место
на газоне.
У меня был бакинский телефон: 92-07-86 - Ира. Но за весь
день я так и не позвонил. Почему? Неужели любитель приключений
испугался? Нет, пожалуй, я хотел проявить такт. Она же не была
из наших. В Пицунде мы все ходили голые, без всяких
последствий и мифической свободной любви. Впрочем,
там-то все были хипповки, то есть существа родные и
бесполые. А это была нормальная женщина - и не захочет ли она
от меня того, чего я не готов был ей дать? И неизвестно, как
бы она отнеслась к свалившемуся ей на голову незнакомому
бродяге, которому в минуту душевного порыва дала свой телефон?
Тогда была одна минута, сейчас - другая. И мне было бы горько
убедиться в этом, особенно после облома в когда-то глубоко
мною любимом Сочи. Лучше я останусь с идеальным образом. К
тому же главное для нее - успокоить ее справедливое сердце,
убедившись, что я на свободе. Но я свободен - это самое
главное, цель достигнута и смысл звонка терялся. Лишь только
пообщаться. Но кто она мне?
И все-таки, обреченный на ночь в городе, я позвонил. Бог с
ними, с предрассудками, к тому же город по-настоящему могут
показать только местные... Телефон молчал. В течение вечера я
звонил еще несколько раз. Увы: вместо комфортабельной ночевки
в доме у приятной девушки, я ночевал на прибрежной скамейке, и
утром был обчищен двумя местными мерзавцами, которые опять
захотели “подарка” (как какие-то монголо-татары) и прямо у
меня на глазах залезли ко мне в рюкзак и похитили купленный в
Тбилиси сувенир для Малыша - и скрылись по очереди, так что я,
с разобранными вещами, не мог броситься их
догонять. Спасибо тебе, Ира, за твое участие, и прости...
На автобусе я выбрался из Баку: мимо городского пляжа - и
все дальше вдоль синего манящего моря. Добрый русский военный
взял меня в свою легковушку. Рассказал про специфику
неактуальной для меня армейской жизни, губу и прочее. В это
время мы проезжали Дербент с его стокилометровыми стенами - в
горы и в море. Это знаменитый “Проход”, защищавший Закавказье
еще во времена Александра Македонского.
В Махачкале я искупался (в первый раз) в Каспийском море.
Вода почти пресная, какая-то не морская. На нежном песчаном
берегу познакомился с юношей Магометом. Он повел к себе домой,
сделал яичницу. Побеседовали о Москве. Я оставил ему свой
московский телефон. Он проводил меня до трассы и показал
дорогу.
Проехал всю Чечню, заночевал в Ингушетии. Хозяин Миша,
довезший меня до своего дома, зарезал овечку, разделал ее
вместе с женой, зажарили печенку. А я отказался. Так что ели
они сами - вместе с соседкой. Они тоже спрашивали про Москву.
Говорили о своей жизни: корова - 500-600 рублей, налог - 40.
Страховка же за нее в случае смерти всего 150. Такая же
дороговизна и на все остальное. Нет масла. Хорошее платье -
300 рублей. Соседка - мать семерых детей - не получает пенсии,
не дают квартиры. Собирается жаловаться Горбачеву, но не на
это, а на порядки на рынках: запрещают продавать мясо,
кукурузу, мед и т.д. Торговля только с официального
разрешения.
Они смотрят телевизор, поэтому знают: смерть Дина Рида -
это подстроенное (империалистами) убийство.
Утром я застопил дальнобойщика. Он местный, рассказал мне,
как взорвали гору под Минеральными водами: мешала авиации.
Хотели взорвать и Змейку, да упал уровень нарзана, и
остановились. Как просто мыслят эти люди! Им на горы
наплевать, а я еще мечтаю, чтобы они церемонились с
личностью.
В кафе в Ставрополье я наелся отравленных вафель, оклемался
- и заслужил новый трип на монструозно огромном ЛИАЗе, “короле
трассы” (ибо перекрывает почти ее всю), с
шофером-экс-пограничником, служившим как раз в Нахичевани.
Рассказал про постоянные тревоги, когда птицы и животные
попадают в проволоку, про стрельбу по живой мишени и про то,
что, несмотря на все усилия погранцов, страх, содействие
местных жителей, получающих премии за каждого выявленного
потенциального перебежчика - бегут каждый год, впрочем, редко
удачно. А местные - они же родственники, что с той стороны,
что с этой, даже кишлак бывает один, просто рекой разделен.
Подходят к границе и переговариваются. Попробуй пойми, кто
чей.
Полтора часа я простоял на шоссе под Кропоткиным, пока меня
не подобрал трофейный “мерседес” 38-го года, с двигателем от
“волги” (единственная в моей жизни поездка на “мерседесе”).
Шофер-экскаваторщик был очень подготовлен к умеренной критике
режима (каждый хиппарь на трассе - разъездной пропагандист,
разносчик диссидентской заразы по просторам кондовой).
Последний, уже ночной драйвер, не доехал восьмидесяти
километров до Ростова, высадил и улегся спать. Я заночевал на
автостоянке на лавочке. Утром три часа на трех машинах я
добирался до Ростова. Поел на объездной в кафе и нагло
попытался вписаться на автостанции (так, в общем, не принято.
Надо избавлять шофера от необходимости личного отказа). К
полседьмого вечера отъехал от Ростова всего на триста
километров.
Я стоял на трассе, читал книжку, механически поднимая руку
при шуме мотора. Кто-то пулей пронесся мимо меня, свист
тормозов за спиной. Обернулся: стоит “жигуль”, ждет меня, даже
сдает назад. Водитель с изумлением посмотрел на меня, покачал
головой: - Не мог не
остановиться - такой человек на трассе с книгой: никогда не
видел! Но и он меня изумил: сегодня утром он выехал из
Грозного (сам он чеченец или ингуш) и еще сегодня собирается
попасть в Калинин (то есть за
Москву). - Как думаешь,
успею? - Не знаю, - говорю я
с сомнением. А сам рад: так быстро и удобно доберусь до места.
Даже если не сегодня, а завтра, все едино.
Дальше была бесстрашная гонка: он и правда хотел попасть в
Калинин еще сегодня. Я болел за него изо всех сил, и не его
вина, что ему не удалось. Его тормозили на каждом посту ГАИ:
за превышение скорости взяли двадцать рублей. Потом за
отвалившийся номер, за непройденный техосмотр. В два ночи
поломка. Мой кавказец, как выяснилось, умел лишь водить, за
счет чего машина едет - знал он весьма приблизительно. Я тоже.
Поэтому я больше сочувствовал, деловито оглядывал мотор, ища
очевидный дефект и поднимал руку при шуме редкого мотора.
И опять удача: остановились двое русских ребят и довольно
быстро помогли: как известно, русский автовладелец - мастер на
все руки. Но эти еще были и смелыми ребятами: тормознулись
ночью на голом шоссе.
В четыре ночи, сделав еще порядочный рывок, решили
спать. - Все, - говорит
хозяин, - сил больше нет... Засыпаю... Было видно, как он
измотан.
Спали мы вместе в машине, откинув сиденья. Чуть рассвело,
опять вырулили на трассу - и полетели. В Домодедове он
попросил у меня семь рублей - на бензин, чтобы доехать до
своего Калинина. У меня остался лишь пятак на метро.
Москва пробудила в нем робость и неожиданно взявшуюся
бестолковость: совсем не мог ориентироваться.
Впрочем, я тоже почувствовал - страшный город с
толпой-самоубийцей. Я слишком рано вернулся сюда. Мне надо
было, как Одиссею, путешествовать десять
лет.
Я еще не напился
этой соленой воды, Я еще не
очнулся от этих камней и
деревьев, Я еще не вгляделся
в хрустальный бокал
Непристойно роскошного
лета... ...Я еще не закончил
играть В представлении
южного мифа - Я лишь
начал... P.S.
(1998)
Рассказ Шурупа (точнее “телега” - вещь художественная и
потому не обязательно фактически точная) о том стриженом
мальчике - через двенадцать лет (см. сноску в начале текста).
Звали его Аркаша.
Это произошло за несколько дней до нашего приезда. Егор в
приказном порядке послал в город за продуктами самого
нестремного. Им был выбран Аркаша. Он не хотел идти, но
тусовка сказала - надо. Через четыре часа он вернулся с
продуктами, но наголо
стриженый. - Вот цена ваших
продуктов, - сказал он, отдавая сумку. Неизвестно, что с ним
делали в ментах, он не хотел говорить, но его все еще мелко
трясло. Трясло еще два дня. Потом он уехал (мы его не
застали).
Через несколько лет, в 89 году, Шуруп с Егором собирали в
тех же местах мандарины, и Егор, вспоминая эту историю,
признался, что не надо, наверное, так нажимать на людей, уж
лучше вовсе не есть.
А еще через год в Москве объявились какие-то “индейцы”,
ошивавшиеся около “Этажерки” - хиппового кафеюшника на
Тверской, которые мочили людей, в том числе, и волосатых. Один
раз со своими индейскими криками они кинулись на идущих по
Тверской люберов и обратили их в бегство. В кожаных куртках, в
цепях, они наводили стрем на всех завсегдатаев “Этажерки”.
Особенно был знаменит некий “Шер-хан”.
Однажды Шуруп зашел в “Этажерку” с работы - он работал
неподалеку истопником, - выпил стакан чая и собрался
уходить. - Не ходи, - сказали
ему волосатые, приросшие к своим стаканам, - там
Шер-хан. Шуруп, переживший люберов в самый оголтелый их
год, 87-ой, не сдрейфил. Доставая сигареты, увидел, что на
площадке лестницы сидит какой-то чувак в коже. Чувак поднялся
и заступил дорогу. - Ты что,
ни х... не боишься? - спросил он. Шуруп присмотрелся.
Страшный, патлы во все стороны, а лицо знакомое.
- Аркаша, это ты что ли? Что
у тебя за вид?! - А,
Шуруп... Узнал меня? - Не
сразу. - У меня тут есть
шампанское, хочешь? - Хочу.
Они спустились в подворотню рядом с кафеюшником, где на
парапете сидели волосатые, которых при их приближении как
ветром сдуло. Вновь обретенный Аркаша достал бутылку, они
выпили. - Ты, что же, и
Шер-хана не боишься? - спросил Аркаша.
- Шер-хана, наверное, боюсь,
- сказал Шуруп. - Но я его никогда не встречал.
- Вот и встретились...
- Так это ты и есть Шер-хан!
- засмеялся Шуруп. - А чего
это ты надо мной стебешься! - огрызнулся Шер-хан.
- Да просто вспомнил, какой
ты был. Такой тихий мальчик.
- Мальчик... Я тоже тебя
помню. Никогда не забуду, как вы тогда в Пицунде сдали меня
ментам. - Что ты, каким
ментам?! - Помнишь, я не
хотел идти. Но вам было по х...! Почему я - до пи..., просто
самим было вломак. Потому что я был для вас ничто.
- Это Егор сказал.
- А вы промолчали. Но я вам
благодарен за урок. Когда они меня хайрали, я врубился, что в
этом мире нельзя никому верить. Что любовь - все это х...я!
Что здесь что-то значит только сила. Спасибо -
вразумили...
А через несколько лет
его друзья остепенились, исчезли любера, а Аркаша-Шер-хан -
умер. От наркотиков. Такая вот история.
И еще Шуруп рассказал, что Багира выбросилась из окна. И
наконец, что в годы грузино-абхазcкой войны в “третьем” ущелье
был абхазский концлагерь. А теперь кто-то уже вновь рвется
туда загорать. На здоровье.
далее
>>>
<<< На
главную ponia1.narod.ru
|